Неточные совпадения
Левин, которого давно занимала мысль о том, чтобы помирить
братьев хотя перед смертью,
писал брату Сергею Ивановичу и, получив от него ответ, прочел это письмо больному. Сергей Иванович
писал, что не может сам приехать, но в трогательных выражениях просил прощения у
брата.
За несколько недель пред этим Левин
писал брату, что по продаже той маленькой части, которая оставалась у них неделенною в доме,
брат имел получить теперь свою долю, около 2000 рублей.
Маша обещала
писать Константину в случае нужды и уговаривать Николая Левина приехать жить к
брату.
— Да, в каракатицу. Ты знаешь, — обратился Левин к
брату, — Михаил Семеныч
пишет сочинение о питании и…
Весь день этот Анна провела дома, то есть у Облонских, и не принимала никого, так как уж некоторые из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии, приезжали в этот же день. Анна всё утро провела с Долли и с детьми. Она только послала записочку к
брату, чтоб он непременно обедал дома. «Приезжай, Бог милостив»,
писала она.
В первом письме Марья Николаевна
писала, что
брат прогнал ее от себя без вины, и с трогательною наивностью прибавляла, что хотя она опять в нищете, но ничего не просит, не желает, а что только убивает ее мысль о том, что Николай Дмитриевич пропадет без нее по слабости своего здоровья, и просила
брата следить за ним.
— Она мне
пишет, что Николай
брат при смерти. Я поеду.
И
пишет суд: препроводить тебя из Царевококшайска в тюрьму такого-то города, а тот суд
пишет опять: препроводить тебя в какой-нибудь Весьегонск, и ты переезжаешь себе из тюрьмы в тюрьму и говоришь, осматривая новое обиталище: „Нет, вот весьегонская тюрьма будет почище: там хоть и в бабки, так есть место, да и общества больше!“ Абакум Фыров! ты,
брат, что? где, в каких местах шатаешься?
Но тише! Слышишь? Критик строгий
Повелевает сбросить нам
Элегии венок убогий
И нашей
братье рифмачам
Кричит: «Да перестаньте плакать,
И всё одно и то же квакать,
Жалеть о прежнем, о былом:
Довольно, пойте о другом!»
— Ты прав, и верно нам укажешь
Трубу, личину и кинжал,
И мыслей мертвый капитал
Отвсюду воскресить прикажешь:
Не так ли, друг? — Ничуть. Куда!
«
Пишите оды, господа...
— Просьба ваша, чтобы
брата не было при нашем свидании, не исполнена единственно по моему настоянию, — сказала Дуня. — Вы
писали, что были
братом оскорблены; я думаю, что это надо немедленно разъяснить и вы должны помириться. И если Родя вас действительно оскорбил, то он должен и будет просить у вас извинения.
Письма Сони казались сперва Дуне и Разумихину как-то сухими и неудовлетворительными; но под конец оба они нашли, что и
писать лучше невозможно, потому что и из этих писем в результате получалось все-таки самое полное и точное представление о судьбе их несчастного
брата.
— Вот ваше письмо, — начала она, положив его на стол. — Разве возможно то, что вы
пишете? Вы намекаете на преступление, совершенное будто бы
братом. Вы слишком ясно намекаете, вы не смеете теперь отговариваться. Знайте же, что я еще до вас слышала об этой глупой сказке и не верю ей ни в одном слове. Это гнусное и смешное подозрение. Я знаю историю и как и отчего она выдумалась. У вас не может быть никаких доказательств. Вы обещали доказать: говорите же! Но заранее знайте, что я вам не верю! Не верю!..
— Н-нет, — отвечала Дунечка, оживляясь, — я очень поняла, что это слишком наивно выражено и что он, может быть, только не мастер
писать… Это ты хорошо рассудил,
брат. Я даже не ожидала…
— Ты, Валентин,
напиши это; ты,
брат,
напиши: черненькое-красненькое, ого-го! Понимаешь? Красненькое-черненькое, а?
— Это — не вышло. У нее, то есть у жены, оказалось множество родственников, дядья — помещики,
братья — чиновники, либералы, но и то потому, что сепаратисты, а я представитель угнетающей народности, так они на меня… как шмели, гудят, гудят! Ну и она тоже. В общем она — славная. Первое время даже грустные письма
писала мне в Томск. Все-таки я почти три года жил с ней. Да. Ребят — жалко. У нее — мальчик и девочка, отличнейшие! Мальчугану теперь — пятнадцать, а Юле — уже семнадцать. Они со мной жили дружно…
— Мой
брат недавно прислал мне письмо с одним товарищем, — рассказывал Самгин. —
Брат — недалекий парень, очень мягкий. Его испугало крестьянское движение на юге и потрясла дикая расправа с крестьянами. Но он
пишет, что не в силах ненавидеть тех, которые били, потому что те, которых били, тоже безумны до ужаса.
— Сочинил — Савва Мамонтов, миллионер, железные дороги строил, художников подкармливал, оперетки
писал. Есть такие французы? Нет таких французов. Не может быть, — добавил он сердито. — Это только у нас бывает. У нас,
брат Всеволод, каждый рядится… несоответственно своему званию. И — силам. Все ходят в чужих шляпах. И не потому, что чужая — красивее, а… черт знает почему! Вдруг — революционер, а — почему? — Он подошел к столу, взял бутылку и, наливая вино, пробормотал...
Вот,
брат, какие книжки
пишут… некрасивые люди.
«Устроился и — конфузится, — ответил Самгин этой тишине, впервые находя в себе благожелательное чувство к
брату. — Но — как запуган идеями русский интеллигент», — мысленно усмехнулся он. Думать о
брате нечего было, все — ясно! В газете сердито
писали о войне, Порт-Артуре, о расстройстве транспорта, на шести столбцах фельетона кто-то восхищался стихами Бальмонта, цитировалось его стихотворение «Человечки...
— Эт-то… крепко сказано! М-мужественно.
Пишут, как обручи на бочку набивают, черт их дери! Это они со страха до бесстрашия дошли, — ей-богу! Клим Иванович, что ты скажешь, а? Они ведь,
брат, некое настроеньице правильно уловили, а?
—
Братья, спаянные кровью! Так и
пиши: спаянные кровью, да! У нас нет больше царя! — он остановился, спрашивая: — У нас или у вас?
Пиши: у вас.
— Он — двоюродный
брат мужа, — прежде всего сообщила Лидия, а затем, в тоне осуждения, рассказала, что Туробоев служил в каком-то комитете, который называл «Комитетом Тришкина кафтана», затем ему предложили место земского начальника, но он сказал, что в полицию не пойдет. Теперь
пишет непонятные статьи в «Петербургских ведомостях» и утверждает, что муза редактора — настоящий нильский крокодил, он живет в цинковом корыте в квартире князя Ухтомского и князь
пишет передовые статьи по его наущению.
— Это — мой дядя. Может быть, вы слышали его имя? Это о нем на днях
писал камрад Жорес. Мой
брат, — указала она на солдата. — Он — не солдат, это только костюм для эстрады. Он — шансонье,
пишет и поет песни, я помогаю ему делать музыку и аккомпанирую.
— Государство наше — воистину,
брат, оригинальнейшее государство, головка у него не по корпусу, — мала. Послал Лидию на дачу приглашать писателя Катина. Что же ты, будешь критику
писать, а?
— Э! Какие выдумки! — отвечал Тарантьев. — Чтоб я
писать стал! Я и в должности третий день не
пишу: как сяду, так слеза из левого глаза и начнет бить; видно, надуло, да и голова затекает, как нагнусь… Лентяй ты, лентяй! Пропадешь,
брат, Илья Ильич, ни за копейку!
— Вот как бы твой земляк-то не уперся да не
написал предварительно к немцу, — опасливо заметил Мухояров, — тогда,
брат, плохо! Дела никакого затеять нельзя: она вдова, не девица!
— Нет,
брат, смыслят: дело-то нынче не такое, всякий хочет проще, всё гадят нам. Так не нужно
писать: это лишняя переписка, трата времени; можно скорее… гадят!
— Как же! — вмешался Леонтий, — я тебе говорил: живописец, музыкант… Теперь роман
пишет: смотри,
брат, как раз тебя туда упечет. Что ты: уж далеко? — обратился он к Райскому.
— Может быть — и он. Прощайте,
брат, вы кстати напомнили. Мне надо
писать…
Нельзя даже было сказать: «écrivez», [«
пишите»,]потому что они уже давно с
братом смеялись над этой обычной фразой уезжающих.
В тот же вечер, после разговора с
братом, подсудимый
пишет это роковое письмо, и вот это-то письмо и есть самое главное, самое колоссальное уличение подсудимого в грабеже!
В этом ваше спасение, а главное, для вашего мальчика — и знаете, поскорее бы, до зимы бы, до холодов, и
написали бы нам оттуда, и остались бы мы
братьями…
Ах да, представьте себе, и про меня
написали, что я была «милым другом» вашего
брата, я не хочу проговорить гадкое слово, представьте себе, ну представьте себе!
В одной газете даже сказано было, что он от страху после преступления
брата посхимился и затворился; в другой это опровергали и
писали, напротив, что он вместе со старцем своим Зосимой взломали монастырский ящик и «утекли из монастыря».
Кетчер
писал мне: «От старика ничего не жди». Этого-то и надо было. Но что было делать, как начать? Пока я обдумывал по десяти разных проектов в день и не решался, который предпочесть,
брат мой собрался ехать в Москву.
Я понимаю Le ton d'exaltation [восторженный тон (фр.).] твоих записок — ты влюблена! Если ты мне
напишешь, что любишь серьезно, я умолкну, — тут оканчивается власть
брата. Но слова эти мне надобно, чтоб ты сказала. Знаешь ли ты, что такое обыкновенные люди? они, правда, могут составить счастье, — но твое ли счастье, Наташа? ты слишком мало ценишь себя! Лучше в монастырь, чем в толпу. Помни одно, что я говорю это, потому что я твой
брат, потому что я горд за тебя и тобою!
Граф Строганов, попечитель,
писал брату, и мне следовало явиться к нему.
Тюфяев был в открытой связи с сестрой одного бедного чиновника. Над
братом смеялись,
брат хотел разорвать эту связь, грозился доносом, хотел
писать в Петербург, словом, шумел и беспокоился до того, что его однажды полиция схватила и представила как сумасшедшего для освидетельствования в губернское правление.
Так оканчивалось мое первое письмо к NataLie. И замечательно, что, испуганный словом «сердца», я его не
написал, а
написал в конце письма «Твой
брат».
Потом она
написала к своим
братьям и одному из племянников записки и просила их собраться для совета, говоря, что она так расстроена и огорчена, что не может ума приложить к несчастному делу, ее постигшему.
— Она умна, — повторял он, — мила, образованна, на нашего
брата и не посмотрит. Ах, боже мой, — прибавил он, вдруг обращаясь ко мне, — вот чудесная мысль, поддержите честь вятского общества, поволочитесь за ней… ну, знаете, вы из Москвы, в ссылке, верно,
пишете стихи, — это вам с неба подарок.
Раз весною 1834 года пришел я утром к Вадиму, ни его не было дома, ни его
братьев и сестер. Я взошел наверх в небольшую комнату его и сел
писать.
— Ты отец: должен знать. А коли ты от родного сына отказываешься, так вот что:
напиши своему Сеньке, что если он через месяц не представит
брата Стрелкову, так я ему самому лоб забрею.
— Вся ваша воля, — начал было Сергеич, но спохватился и резко, но резонно ответил: — Вы, сударыня, только не знай за что народ изводите. Сенька-то, может, и во сне не видал, где
брат у него находится… Нечего ему и
писать.
— Ну-к што ж. А ты
напиши, как у Гоголя, только измени малость, по-другому все поставь да поменьше сделай, в листовку. И всякому интересно, что Тарас Бульба, а ни какой не другой. И всякому лестно будет, какая, мол, это новая такая Бульба! Тут,
брат, важно заглавие, а содержание — наплевать, все равно прочтут, коли деньги заплачены. И за контрафакцию не привлекут, и все-таки Бульба — он Бульба и есть, а слова-то другие.
Как дорого стоил мне первенец мой!
Два месяца я прохворала.
Измучена телом, убита душой,
Я первую няню узнала.
Спросила о муже. — «Еще не бывал!»
— «
Писал ли?» — «И писем нет даже».
— «А где мой отец?» — «В Петербург ускакал».
— «А
брат мой?» — «Уехал туда же».
— «Не
пишет он?..» Глянул уныло
И вышел отец… Недоволен был
брат,
Прислуга молчала, вздыхая.
— Н-нет. Я… я как сестре
писал; я и подписался
братом.
Ты вот
пишешь, что ты всё забыл и что одного только крестового
брата Рогожина помнишь, а не того Рогожина, который на тебя тогда нож подымал.
На другой день Иван Петрович
написал язвительно холодное и учтивое письмо Петру Андреичу, а сам отправился в деревню, где жил его троюродный
брат Дмитрий Пестов, с своею сестрой, уже знакомою читателям, Марфой Тимофеевной.